Тарас Бульба. Гоголь Николай Васильевич

Да уж на чем бы то ни было.

Н.В.Гоголь "Тарас Бульба"

"- Как же хочешь ты со мною биться? Разве на кулаки?

Да уж на чем бы то ни было.

Ну, давай на кулаки! - говорил Тарас Бульба,

засучив рукава. -Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки,

Начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу,

И в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая".

Н.В.Гоголь "Тарас Бульба"

Почти до начала XX века дожил в селах степной Украины самобытный обычай стеношного боя, имевший, впрочем, много общего с русской стенкой. По воскресным и праздничным дням, чаще всего в зимнее время, когда не болела голова от забот о хлебе насущном, сходились селяне на молодецкую забаву, доставшуюся от дедов-прадедов. Сходились на утоптанном майдане (площадке), разделившись на две лавы (партии), каждой из которых предводительствовал голова, или атаман. Бились по тем же правилам, что и на Руси, бились по уговору или просто так. Бывало, что в обычное воскресенье забавы ради с раннего утра начинали устраивать стенку мальчишки, боролись, возились в снегу, секлись ивовыми прутьями вместо сабель. Затем подтягивались хлопцы постарше, дрались чаще всего из-за девок, нижняя улица против верхней, левобережная сторона против правобережной, одна молодежная громада (община) против другой. А когда солнце стояло уже высоко, сходились лавами, побросав на снег кожухи и шапки, лихие дебелые усачи, награждая друг друга увесистыми тумаками и в грудь, и в плечи, и в бока. Порою забава перерастала в массовое побоище, лавы теряли свою стройность и смешивали ряды, где каждый боец рассыпал удары направо и нлево, не разбирая в азарте своих и чужих. В такие минуты нередко слышались возгласы: "Та якого біса, куме, ти женеш мене в тришия?" или: "А що ж ти, вражий сину, лупиш мене, як сноп на току?" И кумовья, признав друг друга, потихоньку выбирались из свалки, покряхтывая и растирая ушибленные места...

Подтверждением тому, что обычай стеношного боя был широко распространен на Левобережной Украине, служит уникальная в своем роде работа известного украинского историка А.И.Маркевича "Меры против вечерниц и кулачных боев в Малороссии", опубликованная в альманахе "Киевская старина" за 1894 г. и не переиздававшаяся с тех пор ни разу. А ведь кроме него этим вопросом интересовались А.Абрамов, А.Грачев, И.Попко, Ф.Щербина и другие исследователи старины, на чьи работы в свое время был навешен ярлык украинского буржуазного национализма. Так и лежат в архивной пыли ценнейшие памятники народной мысли, лежат и ждут своего часа. Но ситуация не столь безнадежна, особенно в последнее время, когда стали появляться переиздания ранее недоступных трудов. Обратимся же к монументальному исследованию запорожских древностей, трехтомнику Дмитрия Ивановича Яворницкого "История запорожских козаков":

"В обыкновенные праздничные дни запорожские козаки нередко развлекали себя кулачными боями: для этой цели они собирались вечером на сичевую площадь, разделялись на две лавы или партии, из коих одна составлялась из верхних, другая - из нижних куреней, и вступали в бой; в этих боях они нередко ожесточались до того, что наносили друг другу страшные увечья и даже один другого убивали".

С этим сообщением перекликаются более ранние строки А.Скальковского из "Истории Новой Сечи", изданной в 1885 г. в Одессе:

"По воскресным дням и праздничным бывали в Сечи между козаками верхних и нижних куреней кулачные бои, отчего случались великие драки и смертоубийства, и за оное взысканий не было".

Казалось бы, на первый взгляд - описание самой что ни на есть тривиальной драки. Однако в украинском языке драка обозначается довольно неуважительным словом бійка, в то время как запорожцы развлекали себя кулачными боями, проводившимися по определенным правилам. Самое понятие стеношного, или рукопашного, боя звучит по-украински как штурхобочний 6ой. Что же кроется за термином "штурхобочный"? И если вторая часть этого слова более чем понятна, то для объяснения первой придется сделать небольшое отступление. В народной памяти до сих пор еще живы названия ударов стеношного боя. Наши дедушки и бабушки никогда не спутают, скажем, затрещину или тумак, тычок или плюху. Конечно, технике ударов русского рукопашного боя далеко до филигранной утонченности приемов восточных единоборств (хотя в реальной жизни самыми эффективными оказываются как раз более примитивные приемы), но факт существования ударной техники налицо. В украинской речи довольно велик запас слов для обозначения различных ударов, многим из которых с истинно малороссийским юмором даны колоритные названия. Таковы, например, "лящ", "ляпас", "помордас", "бухан", "товченик", "духопелик". В ограниченном же пространстве стенки, где не было возможности для замаха, удары кулаком по большей част были прямолинейными или короткими боковыми. Самым распространенным ударом являлся, пожалуй, "тусан" (стусан), имеющий ту же семантику, что и русский тычок (с тычка), а также корень, близкий корням в словах "тузить", "мутузить", "бутузить". Почти абсолютным синонимом слову "стусан" является "штурхан". Собственно говоря, украинские слова "стусувати" и "штурхати" и означают нанесение мощных прямолинейных ударов, причем не только кулаком или ладонью, но также ногой и даже палкой. Та

и были прямолинейными или короткими боковыми. Самым распространенным ударом являлся, пожалуй, "тусан" (стусан), имеющий ту же семантику, что и русский тычок (с тычка), а также корень, близкий корням в словах "тузить", "мутузить", "бутузить". Почти абсолютным синонимом слову "стусан" является "штурхан". Собственно говоря, украинские слова "стусувати" и "штурхати" и означают нанесение мощных прямолинейных ударов, причем не только кулаком или ладонью, но также ногой и даже палкой. Таким образом, термин "штурхобочний бой" несет в себе не только прочтение определенной манеры нанесения ударов, но также и своеобразные правила кулачной забавы. Собственно, это и есть стеношный бой, в котором удары в лицо и ниже пояса, приводящие к увечьям, запрещены.

Штурхобочный бой имел на Украине и другие названия, такие как "рукопашний бій", "рукопаш", "навкулачки". Упоминания о нем можно найти не только в устных преданиях, записанных позже исследователями, но и в чарующих украинских песнях, относящихся к эпохе казачества. В них кулачный бой ставился рядом с сечей, рубкой, сабельным боем, что говорит само за себя. Во многих народных песнях есть такие слова:

"Ой ти станет з шабелькою,

А я з кулаками,

Ой щоб слава не пропала

Проміж козаками..."

"Натиснули і напустились,

"Пішли кулачні накарпаси,
В виски і в зуби стусани..."
Или, например:
"Душа товкала душу в боки,
I стрекотали, мов сороки;
Той пхавсь, той сунувсь, інший ліз..."

Весь текст буквально испещрен подобными яркими строками, и процитировать их все в этом кратком изложении нет никакой возможности. Порою Котляревский выводит не просто живые образы буйных драчунов, а настоящих мастеров своего дела, тех самых заводил, которые выступали "головой" в лавах и частенько решали исход всего стеношного сражения. Эти профессионалы известны были на Украине под различными названиями: "боець", "перебієць", "ярун", "кулачник", и для многих из них рукопашный бой был делом всей жизни. Такие бойцы частенько ходили от села к селу, состязались с местными хлопцами в борьбе "по-турецки" (т.е. за пояс, в обхват) или бились "навкулачки". Один из таких поединков сам на сам, или "герць", запечатлен и на страницах "Энеиды":

К запорожскому казаку Тарасу Бульбе приезжают двое его сыновей-бурсаков (учащихся киевской бурсы) - Остап и Андрий. Тарас встречает сыновей весело, подсмеивается над ними. Старший, Остап, задетый насмешками отца, обещает поколотить Тараса, если тот не прекратит смеяться. "И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая". Тарас хвалит сына за хорошую борьбу, убеждает и младшего, Андрия, не нежиться с бабами, а биться, как подобает настоящему казаку. Тарас решает через неделю отправиться вместе с сыновьями в Запорожскую Сечь, где они в постоянных ратных подвигах должны, по мнению отца, набраться, наконец, ума-разума. Мать приглашает сыновей в хату обедать. "Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах... во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украине за унию. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах - сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были красные отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутылки и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами...". По случаю приезда сыновей Бульба зовет гостей, поднимает чарки за здравие своих молодцев, желает им быть хорошими воинами, между прочим, обнаруживает знание латинской поэзии. За столом разгоряченный горелкой Бульба решает выехать с сыновьями в Сечь на другое утро, считая позором сеяние гречки, выпас овец и общение с женой. "Тарас был один из числа коренных, старых полковников, весь он был создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава... он любил простую жизнь казаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопами польских па нов. Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником православия... положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно; когда комиссары не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием мне почтили предковского закона и, наконец, когда враги были басурманы и турки, против которых он считал во всяким случае позволительным поднять оружие во славу христианства" Мать Остапа и Андрия тяжело переживает неожиданное решение мужа отправиться срочно на Сечь. Суровая жизнь с Тарасом, которого она едва ли месяц в году видела возле себя (в промежутках между ратными подвигами и гульбой на Сечи), привела к тому, что "вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось в ней в одно материнское чувство". Однако спорить с Тарасом в семье не принято, и ей остается только молча покориться и благословить сыновей. Она горько плачет, молит сыновей хотя бы прислать весточку о себе. Когда всё трое всадников уже выезжают со двора, мать в последнем порыве отчаяния кидается к младшему Андрию, "у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности", приникает в его седлу. Ее уводят. Бульба с сыновьями уезжают. В пути Остап и Андрий вспоминают годы учения в бурсе куда они были отданы, чтобы получить "воспитание... с тем. чтобы после совершенно позабыть его". Остап убегал из бурсы, его ловили, возвращали, секли и усаживали за книги. Он закапывал четырежды свой букварь в землю, и никакие побои не могли заставить его изменить свое поведение, пока старый Тарас, выпоров сына самолично, пообещал устроить так, что Остап вовек не увидит Запорожья. Остап принимается за учебу и вскоре становится одним из лучших.

"Остап считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или огород, но зато всегда он был одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака и никогда ни в каком случае не выдавал своих товарищей. Он был суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в тогдашнее время". "Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более развитые. Он учился охотнее и без напряжения... Он был изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия, и иногда с помощью изобретательного ума своего умел увертываться от наказания". Андрий питает ярко выраженную слабость к женщинам. Однажды, бродя в дворянском квартале Киева, Андрий, замечтавшись, налетает на повозку польского пана и падает в грязь. Рядом раздается звонкий смех. Обернувшись, Андрий видит в окне красавицу-полячку, дочь ковенского воеводы. В следующую ночь Андрий предпринимает попытку забраться в окно красавицы. Девушка принимается наряжать его, растерявшийся Андрий не в силах вымолвить ни слова. Служанка полячки, татарка, выводит Андрия через заднюю дверь, но проснувшийся сторож останавливает юношу, а набежавшая дворня колотит "ночного вора". Забыть эту девушку Андрий никак не может. Тарас с сыновьями едут но степи к Сечи. "Вечером вся степь совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень пробегала по нем, и она становилась темно-зеленою, испарения поднимались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрагивался до щек... Иногда слышался из какого-нибудь уединенного озера, крик лебедя и, как серебро, отдавался в озере". Тарас с сыновьями въезжает в Сечь. Сечь живет по особым законам. Запорожцы здесь все время веселятся и пьют, но не напиваются. Сюда стекаются люди самого разного происхож-дения и рода занятии - от приговоренных к повешению до разорившихся казаков, от бросивших учение бурсаков до заслуженных офицеров королевского войска. Единственные, кому категорически запрещено появляться в Сечи - женщины, а также обожатели женщин. .Это исключительно мужская республика, школа жизни, веселый кабак - словом, место, где только и мог настоящий казак проявить себя. Остап и Лндрий охотно принимаются за "обучение", и вскоре они уже на хорошем счету у товарищей отца. Но старый Тарас готовит им новое полрище: ему запала в душу мысль приохотить сыновей к настоящему ратному делу. Но, к сожалению, в тот момент нигде не идет никакая война. Он предлагает кошевому атаману пойти войной на турок, но тот отнекивается, объясняя, что с турками запорожцы заключили мир. Тарас начинает уговаривать рядовых казаков "довоевать", т. е. найти повод к войне. Кошевого смещают, избирают нового (которого выдвигает Тарас), а новый сходится во мнении с большинством казаков о необходимости какой-нибудь справедливой войны. Новый кошевой придумывает способ, как бы не нарушая данных обязательств, направить молодых казаков "немного пошарпать берега Натолии". Когда поход уже почти готов, приходит спасительная весть об угнетении православных на гетманщине, о засилье жидов, о самоуправстве польских ксендзов (запрягающих православных христиан в оглобли). Казаки моментально меняют направление будущего удара, собираются все встать на защиту православных, учиняют расправу с теми жидами, которые оказываются под руками (торговцами в самой Сечи). Тарас вступается за жида Янкеля, который кстати вспоминает, что знал брата Бульбы Вся Сечь быстро и очень рационально собирается, беря только самое необходимое в походе, кошевой умело командует сборами, дает полезные наставления молодым казакам, которые впервые выступают в поход. Запорожцы движутся по деревням, внушая суеверный ужас жителям, которые пытаются уберечь хоть часть добра от безжалостных поборов, а больше - от пожаров, которыми сопровождается движение козацкого войска. "Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы". "А старому Тарасу любо было видеть, как оба сына его были одни из первых. Остапу, казалось, был на роду написан битвенный путь и трудное знание вершить ратные дела. Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерить всю опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее. Уже испытанной уверенностью стали теперь означаться его движения, и в них не могли не быть заметны наклонности будущего вождя... Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал, что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве... Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым не могли не изумиться старые в боях".

Войско окружает город Дубно, берет его в долгую осаду, уничтожает городские запасы продовольствия и устраивается на продолжительную стоянку. Молодые, и особенно Андрий, скучают. "Терпи, казак, - атаман будешь!" - наставляет сына Бульба. Однажды ночью Андрию не спится. Он глядит на звезды и вдруг замечает, что рядом с ним стоит женщина. Это исхудавшая от голода служанка дочери ковенского воеводы, который со всей семьей находится в осажденной крепости. Татарка рассказывает Андрию, что в городе голод, что люди умирают, что сама ее хозяйка уже два дня ничего не ела. Андрий берет хлеб и, не раздумывая, идет следом за татаркой в город по потайному ходу (который, кстати, давно освоили жиды, ехавшие с запорожским войском). Андрий видит картину страшного голода, видит трупы на улицах, видит многих людей в церкви на непрекращающейся молитве о чуде (спасении города). Один из голодных людей кидается к Андрию, тот бросает ему хлеб. Голодный набрасы-вается на еду и умирает в судорогах. Андрий в ужасе, в городе не осталось ни крошки хлеба, ни одной крысы или мыши - здесь медленно умирают люди в страшных мучениях ради бессмыслицы (осада вокруг стен города имела цель научить молодых казаков ратному делу). Наконец татарка приводит Андрия к своей госпоже. Стра-дание красавицы переполняет душу Андрия и гневом (на себя самого и своих товарищей) и трепетом (поскольку за те годы, что они не виделись, полячка стала еще прекраснее). В первую очередь девушка наказывает служанке накормить своих родителей, что также поражает Андрия. Полячка страстно благодарит Андрия за помощь, укоряет себя за то, что своей просьбой подвигла его на предательство. Андрий разражается пылкой речью, из которой следует, что он отныне отрекается от родины, отца, брата и товарищей, а полностью посвящает свою жизнь прекрасной полячке. "И погиб казак! Пропал для всего козац-кого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украине не видать также храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день, и час, в который породил на позор себе такого сына". В город проникает подкрепление, появляется продовольствие. Так происходит потому, что накануне казакизапорожцы пьянствовали, а потом спали так крепко, что не услышали неприятеля. Многих казаков побили, некоторых увели в плен. Кошевой произносит речь, полную укора за преждевременное расслабление войска, зовет казаков па штурм. Янкель сообщает Тарасу, что видел Андрия в городе и что тот просил передать, что перешел на сторону поляков. Узнав о причине предательства сына, Тарас приходит в бешенство. Начинается штурм. Вначале с обеих сторон обмениваются "любезностями" крепкие "на едкое слово" бойцы. Поляки выводят пленного атамана Хлиба, совершенно голого, на крепостные стены. Запорожцы кричат, что стыдно должно быть не Хлибу, а тем, кто без стыда выставляет его в таком виде на посмешище. Начинается сражение. Казаки не дают возможности начать стрельбу; сразу переходят к рукопашной. Отдельно описывается подвиг куренного атамана Кукубенко {который застрелил с близкого расстояния знатного польского пана, положившего многих казаков). У майский атаман Бородатый, польстившись на богатое убранство павшего шляхтича, наклоняется и получает смертельный удар от польского хорунжего. Остап мстит за своего атамана. Он сражается очень храбро, его прямо на поле боя выбирают новым атаманом. Командует он разумно и доказывает товарищам, что их выбор пал на него правильно. После сражения запорожцы хоронят павших товарищей, а тела мертвых ляхов привязывают к лошадиным хвостам и пускают в поле. Тарас не может уснуть и все размышляет о предательстве Андрия.

Утром приходит известие, что татары во время отсутствия казаков напали на Сечь и забрали в плен всех, кто там оставался. Кошевой решает войску разделиться: часть пойдет догонять татар, часть останется продолжать осаду города. Казаки добровольно присоединяются к той или иной группе, куренные атаманы переходят на ту сторону, где оказывается большая часть их куреней. Кошевой возглавляет уходящее войско. Тарас Бульба становится во главе оставшихся казаков. Чтобы поднять дух своих товарищей, Тарас приказывает поднести казакам вина из запасов "на крайний случай", произносит речь, призывает выпить за веру и за Сечь, воодушевляет людей. "Хочется мне сказать вам, Панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша... Все взяли басурманы, все пропало... Вот в какое время подали мы, товарищи, руку па братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества!.. Породниться родством по душе, а не по крови может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких как в Русской земле, не было таких товарищей... у последнего подлюки... есть и у того, братцы, крупица русского чувства". Из города выступает неприятельское войско с подкреплением. Тарас смело руководит наступлением, так что даже поляки удивляются неожиданности выбранной им тактики. У ляхов большие потери, и они наводят на казаков пушки. Ядра бьют в самую середину запорожцев, "как градом выбивает вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий колос, так их побило и положило". С удвоенной энергией казаки принимаются мстить за павших. Среди героев - вновь атаман Кукубенко, Мосий Шило, Степан Гуска и, конечно, Остап. Казаки уверяют Тараса, что "есть еще порох в пороховницах, не ослабела еще козацкая сила; еще не гнутся казаки!" Но ляхи все плотнее теснят казаков, многие атаманы, включая Кукубенко, Балагана и других, погибают. Отворяются ворота крепости, оттуда скачет новое войско, которым предводительствует Андрий. Тарас просит казаков заманить Андрия к лесу, где сам собирается свершить над ним гуд. Увлекшись, Андрий поддается на провокацию тридцати казаков и скачет к лесу. Чья-то сильная рука хватает Андрия, он оборачивается и видит отца. Гнев Андрия и азарт битвы моментально улетучиваются. Он опускает оружие. Тарас спрашивает сына, помогли ли тому ляхи, поражается, как мог Андрий продать веру и товарищей. Андрий молчит; только губы его шепотом произносят имя прекрасной полячки. Тарас стреляет и убивает сына со словами: "Я тебя породил, я тебя и убью!". Подъезжает Остап. Он все понимает, но ему жаль брата, и он предлагает отцу похоронить Андрия, чтобы над телом не надругались враги. Тарас отказывается. К ним скачут казаки с недоброй вестью: многие атаманы убиты, поляки побеждают. Тарас с Остапом скачут в самую гущу сражения. Остап бьется с невиданной силой, но у него слишком много противников. Самого Тараса ранят в голову, и он теряет сознание. Казак Товкач выносит Тараса с поля боя, выхаживает его, привозит бесчувственного атамана в Сечь. Поправившись, Тарас оглядывается вокруг себя и видит только новые лица: никого из тех, кого он подбивал идти в поход "на защиту православных", нет в живых. Нет и Остапа, который, по слухам, попал в плен и находится в Варшаве. Тарас смертельно тоскует по старшему сыну; наконец решает во что бы то ни стало разыскать его. Он обращается за помощью к Янкелю, обещает озолотить жида, отдать ему все деньги за то, чтобы тот нашел способ спасти Остапа, сам Тарас найти способ не может по причине резкости и несдержанности характера и отсутствия способности перехитрить кого бы то ни было). Жид вывозит Тараса в Варшаву па дне воза, заложенного кирпичом. В Варшаве Янкель собирает целую команду жидов, которые за деньги должны помочь Остапу бежать. Предводительствует ими некто Мардохай, известный своею изворотливостью, но даже и он отказывается от денег и от плана спасения Остапа: того охраняют слишком тщательно, и невозможно подкупить всех, от кого зависит содержание молодого атамана под стражей. Тогда Бульба уговаривает Мардохая хотя бы устроить ему свидание с сыном накануне казни. Жиды подкупают всех, кого только можно, и переодевают Бульбу иностранным графом. Все идет по плану, пока один из охранников не замечает вскользь, что вера у графа (которым переодет Бульба) такая, что ее никто не уважает. Вместо того чтобы смолчать, Тарас импульсивно начинает ругать и охранника, и его веру. Тот понимает, что перед ним не граф, а запорожский казак. Охранник отнимает у Янкеля деньги и приказывает им убираться (не повидав Остапа), пока он не позвал подмогу. Тарас даже не чувствует себя виноватым, он вдруг просит Янкеля отвести его на площадь, где будут казнить Остапа, ему хочется увидеть, как сын будет мучиться. Остапа казнят первым; он стоически переносит все мучения, ни звуком не выдавая своих страданий. Тарас тихо хвалит сына за мужество. Когда пытки становятся почти нестерпимыми, Остап зовет отца: "Батько! где ты? Слышишь ли ты?" Тарас громким голосом отвечает "Слышу!" Его бросаются ловить, но Бульбе удается скрыться. Тарас возвращается в Польшу с войском, жжет села и церкви, бьет шляхтичей, грабит население, пытает всех подряд, включая женщин и детей - так он справляет поминки по Остапу. Жестокость Бульбы не знает предела, самоуправство казаков он даже поощряет. Наконец польское правительство, понимая, что бесчинство Бульбы перешло всякие границы, выдвигает против него целое войско под предводительством гетмана Потоцкого. В сражении, где силы заведомо неравны, Тарас бьется не на жизнь, а на смерть. Он роняет на землю трубку с табаком, но не хочет, "чтобы и люлька досталась вражьим ляхам". Наклонившегося за люлькой Тараса хватают со всех сторон, судят, приговаривают к казни и сжигают на костре. Тарас думает не о казни и своих муках; он продолжает командовать своими казаками: кричит прижатым к реке остаткам войска, что немного дальше находятся челноки, на которых они могут скрыться. "А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу!"

А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? - Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, - продолжал он, поворачивая их, - какие же длинные на вас свитки! Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.

Не смейся, не смейся, батьку! - сказал наконец старший из них.

Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?

Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!

Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. - сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.

Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.

Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?

Да уж на чем бы то ни было.

Ну, давай на кулаки! - говорил Тарас Бульба, засучив рукава, - посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.

Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! - говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. - Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!

Да он славно бьется! - говорил Бульба, остановившись. - Ей-богу, хорошо! - продолжал он, немного оправляясь, - так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! - И отец с сыном стали целоваться. - Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? - говорил он, обращаясь к младшему, - что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?

Вот еще что выдумал! - говорила мать, обнимавшая между тем младшего. - И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!

Э, да ты мазунчик, как я вижу! - говорил Бульба. -Не слушай, сынку, матери: она-баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба - чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вот ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари, и философия - все это ка зна що, я плевать на все это! - Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в печати. - А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.

И всего только одну неделю быть им дома? - говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. - И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!

Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная.

Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты. Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или же просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом. Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах - сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были красные отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, - все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.

Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! - так говорил Бульба. - Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?

«Вишь, какой батько! - подумал про себя старший сын, Остап, - все старый, собака, знает, а еще и прикидывается».

Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, - продолжал Тарас. - А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?

Нечего, батько, вспоминать, что было, - отвечал хладнокровно Остап, - что было, то прошло!

Пусть теперь попробует!- сказал Андрий. - Пускай только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!

Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я с вами еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! - И старый Бульба мало-помалу горячился, горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою. - Затра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам все это? На что эти горшки? - Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.

Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, - и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.

Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый ХV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество - широкая, разгульная замашка русской природы, - и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищников. Уже известно всем из истории, как их вечная борьба и беспокойная жизнь спасли Европу от неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть. Короли польские, очутившиеся, наместо удельных князей, властителями сих пространных земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной сторожевой жизни. Они поощряли их и льстили сему расположению. Под их отдаленною властью гетьманы, избранные из среды самих же козаков, преобразовали околицы и курени в полки и правильные округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, - и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход - воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак. Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, - все это было ему по плечу. Кроме рейстровых козаков, считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить, да пачкатъ в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой славы!» И слова эти были как искры, падавшие на сухое дерево. Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло и лавку, бил горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.

Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда влияние Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве. Многие перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.

Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: "Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам! "; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было отправить их одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул воинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотя необходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передал свою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со всем полком, если только он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в голове его еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить коней и всыпать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и пришел усталый от своих забот.

Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе.

Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей.

Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственною грудью, она возрастила, взлелеяла их - и только на один миг видит их перед собою. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас?» - говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, - и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи, когда всемогущий сон начинал уже смыкать их, и думала: «Авось либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил».

Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самого света, вовсе не была утомлена и внутренне желала, чтобы ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка; красные полосы ясно сверкнули на небе.

Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил все, что приказывал вчера.

Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А где стара"? (Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть: путь лежит великий!

Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в хату. Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своих лучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром; к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки. Казакин алого цвета, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам. Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная мать как увидела их, и слова не могла промолвить, и слезы остановились в глазах ее.

Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! - произнес наконец Бульба. - Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.

Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.

Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.

Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им, рыдая, на шею.

Пусть хранит вас… божья матерь… Не забывайте, сынки, мать ваш у… пришлите хоть весточку о себе… - Далее она не могла говорить.

Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.

У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.

Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною, бесчувственною горячностию; ее опять увели.

Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, с своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не показывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, - тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног. Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и игры, и все, и все!

К старому козацкому полковнику Тарасу Бульбе приезжают после выпуска из Киевской академии два его сына - Остап и Андрий. Два дюжих молодца, здоровых и крепких лиц которых ещё не касалась бритва, смущены встречей с отцом, подшучивающим над их одеждой недавних семинаристов. Старший, Остап, не выдерживает насмешек отца: «Хоть ты мне и батька, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!» И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, совсем нешуточно тузят друг друга тумаками. Бледная, худощавая и добрая мать старается образумить буйного своего мужа, который уже и сам останавливается, довольный, что испытал сына. Бульба хочет таким же образом «поприветствовать» и младшего, но того уже обнимает, защищая от отца, мать.И скоро весь польский юго-запад становится добычею страха, бегущего наперёд слуха: «Запорожцы! Показались запорожцы!» В один месяц в битвах возмужали молодые козаки, и старому Тарасу любо видеть, что оба его сына - среди первых. Козацкое войско пытается взять город Дубна, где много казны и богатых обывателей, но встречают отчаянное сопротивление гарнизона и жителей. Козаки осаждают город и ждут, когда в нем начнётся голод. От нечего делать запорожцы опустошают окрестности, выжигают беззащитные деревни и неубранные хлеба. Молодым, особенно сыновьям Тараса, не нравится такая жизнь. Старый Бульба успокаивает их, обещая в скором времени жаркие схватки. В одну из тёмных ночей Андрия будит ото сна странное существо, похожее на призрак. Это татарка, служанка той самой полячки, в которую влюблён Андрий. Татарка шёпотом рассказывает, что панночка - в городе, она видела Андрия с городского вала и просит его прийти к ней или хотя бы передать кусок хлеба для умирающей матери. Андрий нагружает мешки хлебом, сколько может унести, и по подземному ходу татарка ведёт его в город. Встретившись со своей возлюбленной, он отрекается от отца и брата, товарищей и отчизны: «Отчизна есть то, что ищет душа наша, что милее для неё всего. Отчизна моя - ты». Андрий остаётся с панночкой, чтобы защищать её до последнего вздоха от бывших сотоварищей своих.Пять полков под предводительством того самого Потоцкого настигают наконец полк Тараса, ставшего на отдых в старой развалившейся крепости на берегу Днестра. Четыре дня длится бой. Оставшиеся в живых козаки пробиваются, но останавливается старый атаман искать в траве свою люльку, и настигают его гайдуки. Железными цепями привязывают Тараса к дубу, прибивают гвоздями руки и раскладывают под ним костёр. Перед смертью успевает Тарас крикнуть товарищам, чтобы спускались они к челнам, которые сверху видит он, и уходили от погони по реке. И в последнюю страшную минуту думает старый атаман о товарищах, о будущих их победах, когда уже не будет с ними старого Тараса.

Козаки уходят от погони, дружно гребут вёслами и говорят про своего атамана.